Неточные совпадения
Постой!
уж скоро странничек
Доскажет быль афонскую,
Как турка взбунтовавшихся
Монахов в
море гнал,
Как шли покорно иноки
И погибали сотнями —
Услышишь шепот ужаса,
Увидишь ряд испуганных,
Слезами полных глаз!
Едва увидел он массу воды, как в голове его
уже утвердилась мысль, что у него будет свое собственное
море.
Не говорю
уже о тех подводных течениях, которые двинулись в стоячем
море народа и которые ясны для всякого непредубежденного человека; взгляни на общество в тесном смысле.
Переодевшись без торопливости (он никогда не торопился и не терял самообладания), Вронский велел ехать к баракам. От бараков ему
уже были видны
море экипажей, пешеходов, солдат, окружавших гипподром, и кипящие народом беседки. Шли, вероятно, вторые скачки, потому что в то время, как он входил в барак, он слышал звонок. Подходя к конюшне, он встретился с белоногим рыжим Гладиатором Махотина, которого в оранжевой с синим попоне с кажущимися огромными, отороченными синим ушами вели на гипподром.
Волны
моря бессознательной жизни стали
уже сходиться над его головой, как вдруг, — точно сильнейший заряд электричества был разряжен в него, — он вздрогнул так, что всем телом подпрыгнул на пружинах дивана и, упершись руками, с испугом вскочил на колени.
Было то время года, перевал лета, когда урожай нынешнего года
уже определился, когда начинаются заботы о посеве будущего года и подошли покосы, когда рожь вся выколосилась и, серо зеленая, не налитым, еще легким колосом волнуется по ветру, когда зеленые овсы, с раскиданными по ним кустами желтой травы, неровно выкидываются по поздним посевам, когда ранняя гречиха
уже лопушится, скрывая землю, когда убитые в камень скотиной пары́ с оставленными дорогами, которые не берет соха, вспаханы до половины; когда присохшие вывезенные кучи навоза пахнут по зарям вместе с медовыми травами, и на низах, ожидая косы, стоят сплошным
морем береженые луга с чернеющимися кучами стеблей выполонного щавельника.
«Как по вольной волюшке —
По зелену
морю,
Ходят все кораблики
Белопарусники.
Промеж тех корабликов
Моя лодочка,
Лодка неснащеная,
Двухвесельная.
Буря ль разыграется —
Старые кораблики
Приподымут крылышки,
По
морю размечутся.
Стану
морю кланяться
Я низехонько:
«
Уж не тронь ты, злое
море,
Мою лодочку:
Везет моя лодочка
Вещи драгоценные,
Правит ею в темну ночь
Буйная головушка».
Вместо вопросов: «Почем, батюшка, продали меру овса? как воспользовались вчерашней порошей?» — говорили: «А что пишут в газетах, не выпустили ли опять Наполеона из острова?» Купцы этого сильно опасались, ибо совершенно верили предсказанию одного пророка,
уже три года сидевшего в остроге; пророк пришел неизвестно откуда в лаптях и нагольном тулупе, страшно отзывавшемся тухлой рыбой, и возвестил, что Наполеон есть антихрист и держится на каменной цепи, за шестью стенами и семью
морями, но после разорвет цепь и овладеет всем миром.
Но
уж дробит каменья молот,
И скоро звонкой мостовой
Покроется спасенный город,
Как будто кованой броней.
Однако в сей Одессе влажной
Еще есть недостаток важный;
Чего б вы думали? — воды.
Потребны тяжкие труды…
Что ж? это небольшое горе,
Особенно, когда вино
Без пошлины привезено.
Но солнце южное, но
море…
Чего ж вам более, друзья?
Благословенные края!
Бывало, пушка зоревая
Лишь только грянет с корабля,
С крутого берега сбегая,
Уж к
морю отправляюсь я.
Потом за трубкой раскаленной,
Волной соленой оживленный,
Как мусульман в своем раю,
С восточной гущей кофе пью.
Иду гулять.
Уж благосклонный
Открыт Casino; чашек звон
Там раздается; на балкон
Маркёр выходит полусонный
С метлой в руках, и у крыльца
Уже сошлися два купца.
И пробились было
уже козаки, и, может быть, еще раз послужили бы им верно быстрые кони, как вдруг среди самого бегу остановился Тарас и вскрикнул: «Стой! выпала люлька с табаком; не хочу, чтобы и люлька досталась вражьим ляхам!» И нагнулся старый атаман и стал отыскивать в траве свою люльку с табаком, неотлучную сопутницу на
морях, и на суше, и в походах, и дома.
Не помня, как оставила дом, Ассоль бежала
уже к
морю, подхваченная неодолимым ветром события; на первом углу она остановилась почти без сил; ее ноги подкашивались, дыхание срывалось и гасло, сознание держалось на волоске. Вне себя от страха потерять волю, она топнула ногой и оправилась. Временами то крыша, то забор скрывали от нее алые паруса; тогда, боясь, не исчезли ли они, как простой призрак, она торопилась миновать мучительное препятствие и, снова увидев корабль, останавливалась облегченно вздохнуть.
Внимательно наклоняясь к
морю, смотрела она на горизонт большими глазами, в которых не осталось
уже ничего взрослого, — глазами ребенка.
— Ты видишь, — подхватил старичок, — что он тебя в глаза обманывает. Все беглецы согласно показывают, что в Оренбурге голод и
мор, что там едят мертвечину, и то за честь; а его милость уверяет, что всего вдоволь. Коли ты Швабрина хочешь повесить, то
уж на той же виселице повесь и этого молодца, чтоб никому не было завидно.
—
Море вовсе не такое, как я думала, — говорила она матери. — Это просто большая, жидкая скука. Горы — каменная скука, ограниченная небом. Ночами воображаешь, что горы ползут на дома и хотят столкнуть их в воду, а
море уже готово схватить дома…
— И все считает, считает: три миллиона лет, семь миллионов километров, — всегда множество нулей. Мне, знаешь, хочется целовать милые глаза его, а он — о Канте и Лапласе, о граните, об амебах. Ну, вижу, что я для него тоже нуль, да еще и несуществующий какой-то нуль. А я
уж так влюбилась, что хоть в
море прыгать.
Варвара сидела у борта, держась руками за перила, упираясь на руки подбородком, голова ее дрожала мелкой дрожью, непокрытые волосы шевелились. Клим стоял рядом с нею, вполголоса вспоминая стихи о
море, говорить громко было неловко, хотя все пассажиры давно
уже пошли спать. Стихов он знал не много, они скоро иссякли, пришлось говорить прозой.
Море, серебристо-зеленого цвета, так же пустынно, незыблемо и беззвучно, как небо, и можно было думать, что оно
уже достигло совершенного покоя, к чему и стремились все его бури.
Красавина. Веришь ты, я для тебя всей душой! Коли есть женихи на дне
моря, я и со дна
моря для твоего удовольствия достану. Да
уж и ты меня не обидь.
Накануне отъезда у него ночью раздулась губа. «Муха укусила, нельзя же с этакой губой в
море!» — сказал он и стал ждать другого парохода. Вот
уж август, Штольц давно в Париже, пишет к нему неистовые письма, но ответа не получает.
— Расписка — да. Это ничего не значит. Страсть — это
море. Сегодня буря, завтра штиль… Может быть,
уж она теперь жалеет, что послала вас…
«Поверьте, — продолжал он, — что если б я среди
моря умирал от жажды, я бы отдал вам последний стакан: вы верите этому?» — «Да», —
уже нерешительно отвечал я, начиная подозревать, что не получу воды.
А между тем наступал опять вечер с нитями огней по холмам, с отражением холмов в воде, с фосфорическим блеском
моря, с треском кузнечиков и криком гребцов «Оссильян, оссильян!» Но это
уж мало заняло нас: мы привыкли, ознакомились с местностью, и оттого шканцы и ют тотчас опустели, как только буфетчики, Янцен и Витул, зазвенели стаканами, а вестовые, с фуражками в руках, подходили то к одному, то к другому с приглашением «Чай кушать».
Эта качка напоминала мне пока наши похождения в Балтийском и Немецком
морях — не больше. Не привыкать
уже было засыпать под размахи койки взад и вперед, когда голова и ноги постепенно поднимаются и опускаются. Я кое-как заснул, и то с грехом пополам: но не один раз будил меня стук, топот людей, суматоха с парусами.
Моря уже не видать: оно со всех сторон заперто берегами; от волнения безопасно, а бассейн огромный.
Каждый день во всякое время смотрел я на небо, на солнце, на
море — и вот мы
уже в 140 ‹южной› широты, а небо все такое же, как у нас, то есть повыше, на зените, голубое, к горизонту зеленоватое.
Португальцы поставили носилки на траву. «Bella vischta, signor!» — сказали они. В самом деле, прекрасный вид! Описывать его смешно.
Уж лучше снять фотографию: та, по крайней мере, передаст все подробности. Мы были на одном из уступов горы, на половине ее высоты… и того нет: под ногами нашими целое
море зелени, внизу город, точно игрушка; там чуть-чуть видно, как ползают люди и животные, а дальше вовсе не игрушка — океан; на рейде опять игрушки — корабли, в том числе и наш.
А бухта отличная: на берегу видна деревня и ряд террас, обработанных до последней крайности, до самых вершин утесов и вплоть до крутых обрывов к
морю, где
уже одни каменья стоймя опускаются в океан и где никакая дикая коза не влезет туда.
Я не обогнул еще и четверти, а между тем мне захотелось
уже побеседовать с вами на необъятной дали, среди волн, на рубеже Атлантического, Южнополярного и Индийского
морей, когда вокруг все спит, кроме вахтенного офицера, меня и океана.
Так, например, я не постиг
уже поэзии
моря, может быть, впрочем, и оттого, что я еще не видал ни «безмолвного», ни «лазурного»
моря и, кроме холода, бури и сырости, ничего не знаю.
Я пошел берегом к баркасу, который ушел за мыс, почти к
морю, так что пришлось идти версты три. Вскоре ко мне присоединились барон Шлипенбах и Гошкевич, у которого в сумке шевелилось что-то живое:
уж он успел набрать всякой всячины; в руках он нес пучок цветов и травы.
После
уже, в
море, окажется, что говядина похожа вкусом на телятину, телятина — на рыбу, рыба — на зайца, а все вместе ни на что не похоже.
Пишу теперь в
море и не знаю, когда и где отправлю письмо; разве из Китая; но в Китай мы пойдем
уже из Японии.
Мы углубились
уже далеко в залив, а дым от выстрелов все еще ленивым узором крался по воде, направляясь тихонько к
морю.
Небо и
море серые. А ведь это
уж испанское небо! Мы были в 30-х градусах ‹северной› широты. Мы так были заняты, что и не заметили, как миновали Францию, а теперь огибали Испанию и Португалию. Я, от нечего делать, любил уноситься мысленно на берега, мимо которых мы шли и которых не видали.
После
уж, качаясь в штилях китайских
морей или несомые плавно попутным муссоном, мы поняли, отчего ходят далеко джонки.
Уж такое сердитое
море здесь!» — прибавил он, глядя с непростительным равнодушием в окно, как волны вставали и падали, рассыпаясь пеною и брызгами.
«Отдай якорь!» — раздалось для нас в последний раз, и сердце замерло и от радости, что ступаешь на твердую землю, чтоб
уже с нею не расставаться, и от сожаления, что прощаешься с
морем, чтобы к нему не возвращаться более.
Фрегат «Диана»
уже пришел на смену «Палладе», которая отслужила свой срок, состарелась и притом избита была вытерпенными нами штормами, особенно у мыса Доброй Надежды, и ураганом в Китайском
море.
Да, несколько часов пробыть на
море скучно, а несколько недель — ничего, потому что несколько недель
уже есть капитал, который можно употребить в дело, тогда как из нескольких часов ничего не сделаешь.
Море уже отзывалось землей, несло на себе ее следы; бешено кидаясь на берега, оно оставляет рыб, ракушки и уносит песок, землю и прочее.
Но зато мелькают между ними — очень редко, конечно, — и другие — с натяжкой, с насилием языка. Например, моряки пишут: «Такой-то фрегат где-нибудь в бухте стоял «мористо»: это
уже не хорошо, но еще хуже выходит «мористее», в сравнительной степени. Не морскому читателю, конечно, в голову не придет, что «мористо» значит близко, а «мористее» — ближе к открытому
морю, нежели к берегу.
Дорога пошла в гору. Жарко. Мы сняли пальто: наши
узкие костюмы, из сукна и других плотных материй, просто невозможны в этих климатах. Каков жар должен быть летом! Хорошо еще, что ветер с
моря приносит со всех сторон постоянно прохладу! А всего в 26-м градусе широты лежат эти благословенные острова. Как не взять их под покровительство? Люди Соединенных Штатов совершенно правы, с своей стороны.
Так как мы могли встретить ее или французские суда в
море, — и, может быть,
уже с известиями об открытии военных действий, — то у нас готовились к этой встрече и приводили фрегат в боевое положение. Капитан поговаривал о том, что в случае одоления превосходными неприятельскими силами необходимо-де поджечь пороховую камеру и взорваться.
Плавание становилось однообразно и, признаюсь, скучновато: все серое небо, да желтое
море, дождь со снегом или снег с дождем — хоть кому надоест. У меня
уж заболели зубы и висок. Ревматизм напомнил о себе живее, нежели когда-нибудь. Я слег и несколько дней пролежал, закутанный в теплые одеяла, с подвязанною щекой.
Это мой почтительнейший, так сказать, Карл
Мор, а вот этот сейчас вошедший сын, Дмитрий Федорович, и против которого у вас управы ищу, — это
уж непочтительнейший Франц
Мор, — оба из «Разбойников» Шиллера, а я, я сам в таком случае
уж Regierender Graf von Moor! [владетельный граф фон Моор! (нем.)]
Как я
уже сказал, я избрал второй путь — по берегу
моря.
Приближалось время хода кеты, и потому в
море перед устьем Такемы держалось множество чаек.
Уже несколько дней птицы эти в одиночку летели куда-то к югу. Потом они пропали и вот теперь неожиданно появились снова, но
уже стаями. Иногда чайки разом снимались с воды, перелетали через бар и опускались в заводь реки. Я убил двух птиц. Это оказались тихоокеанские клуши.
На другой день мы продолжали наш путь вниз по долине реки Такемы и в три с половиной дня дошли до
моря уже без всяких приключений. Это было 22 сентября. С каким удовольствием я растянулся на чистой циновке в фанзе у тазов! Гостеприимные удэгейцы окружили нас всяческим вниманием: одни принесли мясо, другие — чай, третьи — сухую рыбу. Я вымылся, надел чистое белье и занялся работой.
Наконец
узкая и скалистая часть долины была пройдена. Горы как будто стали отходить в стороны. Я обрадовался, полагая, что
море недалеко, но Дерсу указал на какую-то птицу, которая, по его словам, живет только в глухих лесах, вдали от
моря. В справедливости его доводов я сейчас же убедился. Опять пошли броды, и чем дальше, тем глубже. Раза два мы разжигали костры, главным образом для того, чтобы погреться.